Томаш БОХУН

ИСТОРИЯ ПОЛЬСКОГО ГАРНИЗОНА В МОСКВЕ. 1610 — 1612 гг.^*

Одним из важнейших эпизодов в период вмешательства Речи Посполитой в московские дела эпохы Смуты стала история польско-литовского гарнизона Москвы. На рубеже октября — ноября 1610 г. войска польного коронного гетмана Станислава Жолкевского вступили в русскую столицу в качестве союзника, который должен был поддерживать порядок в стране до момента принятия власти Владиславом Вазой. Успех этой операции зависел прежде всего от решения проблем логистического характера, существо которых сводилось к обеспечению постоянного снабжения и поддержки полков, размещённых непосредственно в городе.

До марта 1611 г. такие действия предпринимали собственно гарнизонные полки, что не было трудно, поскольку в стране ещё царило спокойствие. Однако в конце этого месяца ситуация диаметрально изменилась. 29 марта командир гарнизона референдарий литовский Александер Корвин Госевский, чтобы упредить народное выступление, вызванное подходом Первого ополчения Прокопия Ляпунова и Ивана Заруцкого, спровоцировал бои в Москве, которые привели к усмирению и сожжению значительной части города. С этого времени особое значение приобрела помощь извне.

Первоначально ключевую роль в доставке в Москву всего необходимого, а также подкреплений, играл полк старосты усвяцкого Яна Петра Сапеги. После его смерти в сентябре 1611 г. выполнение этой задачи принял на себя великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич.

Тяжёлая зима 1611 — 1612 гг., холодная весна и дождливое лето 1612 г. стали причиной плохого урожая и усугубили продовольственные заботы. Трудности усилились, когда не получавшие жалованья солдаты гарнизона заключили конфедерацию и оставили Москву. На рубеже августа — сентября полки, которые приняли гарнизонную службу, оказались в необычно трудном положении: в Кремле и Китай-городе свирепствовал голод, распространялись болезни. Ситуацию осложняли войска Второго ополчения Минина и Пожарского, которые двигались к столице с целью полного блокирования гарнизона. В Москве, понятно, ожидали быстрой помощи гетмана Ходкевича. Однако на этот раз, в отличие от предыдущих подобных операций, границы допустимой ошибки для гетмана драматично сузились. Ходкевичу противостоял грозный противник, который, в отличие от войск Первого ополчения, был как никогда прежде организован и настроен добиться своей цели, а кроме того, что чрезвычайно важно, опирался непосредственно на укрепления Москвы. Битва войск гетмана с блокирующими московский гарнизон силами Первого и Второго ополчений 1 — 3 сентября 1612 г. отличалась необычайной ожесточённостью. Этим событиям нельзя также отказать в драматизме: в кульминационный момент боёв отряды Ходкевича с обозом отделяло от Кремля всего 1800 метров и, казалось, ничто не в состоянии перечеркнуть планов гетмана. Случилось, однако, иначе. Ходкевич потерпел поражение. Вследствие потерь, понесённых обеими сторонами, эту битву надлежит отнести к наиболее кровопролитным в старопольской военной истории (в двухдневных боях Ходкевич потерял убитыми около 1500 человек).

Образно говоря, польскую интервенцию в Московское государство определяют две битвы: победа Жолкевского под Клушиным, которая открыла дорогу на Москву и создала перспективу появления на московском троне польского Вазы, а также поражение Ходкевича у стен Москвы, которое уничтожило этот план.

3 августа 1610 г. Жолкевский достиг ближайших окрестностей Москвы и разбил свои лагеря на т.н. Хорошевских Лугах и Ходынском Поле. Следует признать, что место, выбранное гетманом, было чрезвычайно удачным. Широкая равнина, покрытая лугами, протянувшимися на несколько километров на северо-запад от столицы, а также окаймляющая её с запада и юга Москва-река и лежащие за ней леса, создавали благоприятные условия для жизнедеятельности нескольких десятков тысяч людей — солдат, их семей, службы, а также табунов лошадей и многочисленного обоза. С этого места можно было контролировать дороги от Москвы до Можайска и Волока-Ламского и что самое важное — быстро добраться до территорий, расположенных к югу от города. Последнее, учитывая то обстоятельство, что как раз южнее Москвы стояли отряды самозванца, было немаловажным козырем
Жолкевского[1].

С момента размещения польско–литовских войск в Москве (это произошло на переломе сентября-октября вследстве договора гетмана Жолкевского с Семибоярщиной об избрании королевича Владислава на московский престол) животрепещущей проблемой стал вопрос обеспечения их продовольствием. В город вступило от 5675 до 6583 солдат гусарских и панцерных хоругвей, а также 800 пехотинцев иноземного строя и 400 гайдуков. Это были четыре полка (Александра Гонсевского, Марчина Казановского, Людвика Вейера и Александра Зборовского), которые целиком будут дислоцироваться в Москве и Новодевичьем монастыре до мая 1612 г.[2]

Вместе с челядью, семьями, которые нередко сопровождали солдат, купцами, а также разного рода «вольными» людьми (например, наёмной прислугой и женщинами лёгкого поведения), которых особенно много прибилось к хоругвям бывших «тушинцев» из полка Александра Зборовского, когда в среднем на каждого солдата приходилось по трое гражданских, в сумме это должно было бы дать более 17 тыс. или почти 20 тыс. чел. Однако это был только социальный «тыл» кавалерийских хоругвей[3].

Неотложной проблемой стало также содержание внутри города значительного количества лошадей: одних только предназначенных для боя верховых могло быть почти 11,5 тыс. или даже более 13 тыс. (учитывая, что каждому солдату должно было бы полагаться по две лошади). Сюда следует добавить также и обозных лошадей: на 100-конную хоругвь в среднем выходило от 30 до 33 возов, на которых перевозили имущество так называемых «товарищей» (шляхтичей-гусар или бойцов панцерных хоругвей, каждый из которых в свою очередь выставлял ещё двух или трёх бойцов), их почтовых, а также челяди или родных[4].

На основе численности отдельных полков и входивших в их состав хоругвей можно, хотя и в очень приближенной степени, определить численность обозов, составлявших их непосредственный логистический «тыл». На хоругвь в полку Гонсевского в среднем выходит 51 воз, что для семи хоругвей в сумме дает 357. Аналогично, обоз полка Казановского мог состоять из 222 возов, полк Вейера мог располагать 152 возами, за полком же Зборовского могло тянуться ни много ни мало, а 1368 возов (72 на хоругвь). В итоге мы имеем 2099 возов, и, следовательно, около 4200 лошадей (в каждый воз по правилам, особенно при огромных пространствах Московского государства, запрягали по две лошади)[5].

Гетман Жолкевский, сознавая огромные трудности содержания такой массы людей и обоза на территории города, ещё в сентябре 1610 г. (вскоре после заключения договора с Семибоярщиной об избрании королевича Владислава московским царём) высказывался против введения подчинённых ему войск в Москву. Пересилило, однако, давление со стороны ротмистров полка Зборовского, которые угрожали отказом от службы, а также нажим Сигизмунда III. Интересно также и то, что когда гетман на рубеже октября — ноября покидал Москву, чтобы под Смоленском обсудить с королём свои уступки московской стороне, он сократил силы польско-литовского гарнизона, выведя из города полки свой и Миколая Струся, которые разместил в Можайске, Борисове и Верее. Немного раньше он отказался от услуг части наёмников — иностранцев из отрядов шведского полководца Якуба Понтуса Делагарди, которые во время битвы под Клушиным перешли на его сторону. С помощью щедрых денежных обещаний и обычных взяток он склонил и солдат Яна Петра Сапеги, недавнего гетмана Лжедимитрия II, также выражавших желание вступить в Москву, уйти на зимние квартиры в Северскую землю[6].

В Москве польско-литовское войско расположилось следующим образом: в Кремле — полки Жолкевского и Госевского, 800 человек пехоты иноземного строя и 400 гайдуков (командование ими принял ротмистр Петр Борковский, в помощь ему был придан некий Якуб, в московских источниках по-русски именуемый «капитайном», — многое здесь указывает на то, что им мог быть Жак Маржерет, известный французский кондотьер, а при случае — ловкий комбинатор); в Китай-городе — полк Зборовского; в Белом городе — полки Марчина Казановского и Людвика Вейера; в Новодевичьем монастыре разместились четыре хоругви из полков Госевского и Зборовского — Яна Хлюского, Яна Хрэчинина, Ошаньского и Котовского[7].

Жолкевский видел свою задачу в том, чтобы взять под контроль центральные районы города и обеспечить максимум безопасности своим солдатам. Последнее касалось тех отрядов, которые были дислоцированы в Китай-городе и Белом городе. Между делом гетман записал: «купами в отдельных дворах войско стало, дабы одни другим на помощь в случае чего прийти могли»[8]. Буссов же пишет более конкретно: «Эти 5000 поляков расположилось в посаде внутри стены, где, собственно, и есть самый город, не желали квартировать ни в каком другом месте <...>»[9]. Находящиеся в Кремле полки гетмана и литовского референдария были лучше защищены от неожиданного нападения, нежели другие. Это объяснялось тем простым фактом, что Кремль был хорошо изолирован от остальной части города. Поэтому оставшиеся за пределами Кремля полки гетман расположил так, чтобы в случае волнений или атаки противника они могли как оказать друг другу помощь, так и отступить в Кремль. С этой целью полки Казановского и Вейера были помещены во дворах, прилегающих к западным стенам Кремля, неподалеку от протекающей вдоль них реки Неглинной. Отсюда в случае опасности солдаты могли отступить в Кремль через Кутафью-башню или Боровицкую. Что касается солдат Зборовского, то им было значительно легче, поскольку, имея в своих руках башни и ворота Китай-города, они могли контролировать весь этот район. Вполне понятно, что, вступив в город, Жолкевский ужесточил в своих войсках порядок и дисциплину. Вместе с боярами он учредил смешанный военный трибунал: с московской стороны во главе его стал окольничий князь Григорий Ромодановский и Иван Стрешнев, с польско-литовской — Александер Корычиньский, поручик хоругви Малыньского[10].

Не удивительно, что сложившаяся ситуация заставила отряды Жолкевского выполнять также и полицейские функции. В связи с этим центральные районы, опоясывающие Кремль, были поделены на участки: полки Казановского и Вейера взяли на себя контроль над западными и северо-западными кварталами Белого города, полк Зборовского — над Китай-городом и оставшейся частью Белого города, Кремль же взяли на себя солдаты Жолкевского и Госевского. Хоругви, размещённые в Новодевичьем монастыре, обеспечивали коммуникации по Можайской и Волоколамской дорогам[11].

Проблема снабжения польско-литовских отрядов в Москве была решена следующим образом: отдельным полкам были выделены специальные районы в уездах на северо-восток от Москвы (в тогдашней польской военной терминологии такая система именовалась «стации»), из которых им должно было доставляться продовольствие. Всё, однако, довольно быстро осложнилось, так как при удобном случае не обходилось без злоупотреблений и насилия. Солдаты и челядь стали забирать не только провиант, но «что кому понравилось, и у наибольшего боярина жена ли, дочь ли, брали их силой»[12]. Вполне понятно, что своеволие поляков и литвинов не нравилось и московской стороне. С этого времени тяжесть снабжения польско-литовских отрядов продовольствием взяли на себя московиты: «<...> и они уже сами от городов выбирали посланцев», — вспоминал Самуел Маскевич, один из солдат гарнизона[13].

Командование гарнизона вместе с боярами переложило на царскую казну бремя выплаты квартального жалованья в размере 30 злотых на одного солдата. Такая система гарантировала хорошее снабжение гарнизона провизией[14].

Ситуация кардинально изменилась в конце марта 1611 г. 29 марта командир гарнизона референдарий литовский Александер Корвин Гонсевский, желая упредить неизбежное выступление горожан в связи с подходом Первого ополчения Прокопия Ляпунова, Ивана Заруцкого и князя Дмитрия Трубецкого, спровоцировал столкновения в Москве, которые привели к ожесточённым боям, тотальному усмирению населения, а также сожжению Белого и Земляного города. 4 апреля у стен Кремля и Китай-города появился основной противник и приступил к осаде. С этого момента принципиальное значение приобрела помощь извне[15].

Первоначально ключевая роль в доставке снаряжения и пополнения в Москву принадлежала полку старосты усвяцкого Яна Петра Сапеги. После его смерти в сентябре 1611 г. эту задачу принял на себя великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, предпринявший 4 — 5 октября свою первую попытку оказать помощь гарнизону. Тогда, однако, ему не удалось провести в Кремль подкрепления, но он смог организовать из части гарнизона экспедицию за продовольствием. Уже в это время положение польско-литовских отрядов, находящихся в Кремле, было тяжёлым: «<...> войско было уже голодом утеснено. Всего более кони нас беспокоили, ибо зерна мешок дороже был, чем мешок перца. Посему принуждены мы были травой за лагерем неприятельским пользоваться, во время чего мы большой урон в челяди несли», — вспоминал Маскевич[16].

В этих условиях и было принято решение послать из города сильный отряд, задачей которого была доставка провианта в Москву. В ту эпоху в вооружённых силах Речи Посполитой ещё отсутствовала централизованная квартирмейстерская служба. Иными словами, ни на уровне хоругви, ни тем более полка, не было человека, ответственного за снабжение данного подразделения продовольствием. Эта задача ложилась на плечи каждого отдельного товарища (командира почта), его почтового или вспомогательной службы при почте, так называемых пахолков. Как всё было устроено конкретно в случае с апровизационной экспедицией, организованной Ходкевичем, образно разъясняет Маскевич: «положив за службу крепостную тем, кто в столице бы остался, товарищу каждому — по 20 злотых, а пахолику — по 15 злотых на месяц <...> те, которые в поле должны были бы идти, чтобы с собой для выпаса и коней тех взяли, кто на стенах остается, служба же, к какой бы хоругви и к какому бы почту ни относилась, вся должна была идти»[17]. Речь здесь идёт только о лошадях, которых для выпаса следовало вывести из города, однако не подлежит сомнению, что другой задачей этого отряда, сформированного из представителей разных почтов, должна была быть доставка продовольствия для гарнизона.

На рубеже октября — ноября хоругви, которые должны были собрать и доставить в город провиант, выступили из Москвы. Будзилло вспоминает, что Ходкевич «Москву людьми обсадил как из войска пана Сапежина, так и столичного, под теми же старшими <...>»[18].

Маскевич же в свою очередь приводит интересные дополнения: «Кто провизию имел, а посему остаться хотел, сами на стенах оставались, другие же челядь оставляли, сами в поход уходя, так что примерно 3000 войска в службе на стенах осталось»[19]. Литовский гетман вместе со своими отрядами и частью полков, до того несших службу в Москве, отправился на север, в район бассейна Волги, намереваясь там же и перезимовать. А на ближайшие месяцы он предполагал расположиться в Рогачеве. Полк Будзиллы продвинулся немного дальше на восток, нежели отряды гетмана, в окрестности Ростова. Обе группы взаимно подстраховывали друг друга[20].

В первой половине декабря в ответ на присылаемые из Москвы призывы поторопиться бывшие с гетманом гарнизонные хоругви выступили в направлении столицы, до которой добрались 18 декабря. Положение отрядов, остававшихся в городе, было критическим. Иссякание запасов, которые последний раз в середине августа доставил в Кремль Сапега, а также жестокие морозы, привели к скачку цен на дефицитные продовольственные товары. Будзилло вспоминает: «<...> с 8 [a 8 Decembris usque 26 — лат., т. е. с 8 декабря по 26] по 26 декабря настолько страшный голод был и такая дороговизна: корова — 70 рублей, конины четв. — 20 злотых, курица — 5 злотых, кусок сала — 30 злотых, яйцо — 2 злотых, кварта паршивой водки — 12 злотых, пива гарнец — 2 злотых, меда гарнец — 8 злотых, воробей — 10 грошей, сорока или ворона — 15 грошей, жита четверть — 40 злотых. Кто не имел, за что купить, падалью должен был питаться»[21]. Анонимный свидетель в свою очередь указывает, что «в Крепости голод такой великий, что иные уже от голода умирали, ели, что могли добыть. Собак, кошек, крыс, сухие шкуры (кожи) и людей даже»[22]. Не исключено, что до проявлений каннибализма, о которых упоминает этот аноним, действительно дойти могло, однако в середине декабря 1611 г. это были пока только единичные случаи.

Оборотистые обогащались на контрабанде. До нашего времени дошёл протокол допроса двух казаков сапежинской хоругви Миколая Зезулимского — Микитки Павлова и Якушки Петрова из Чернобыля, которые попали в московский плен в окрестностях Суздаля в конце 1611 г. Согласно их показаниям, каравай хлеба, купленный под Москвой в таборах Первого ополчения за «две деньги» и контрабандно доставленный в Москву, продавался там за «десять алтын». То есть в тридцать раз дороже! Пленники добавили также, что в Москве «многие литовские люди едят кобылятину, потому что русские люди дороги все поотняли и запасу в Москву к Литве не пропускают»[23].

Так или иначе, но в результате тяжёлых боев отряду в 500 чел. под командованием князя Самуэля Корецкого всё-таки удалось доставить в Кремль точно не определяемое количество возов с продовольствием, что на какое-то время облегчило положение гарнизона[24].

С очередным транспортом провианта в Кремль 27 января 1612 г. прорвался полк мозырьского хорунжего Юзефа Будзиллы. Стоит добавить, что двумя неделями ранее войска, до сих пор находившиеся в Москве вследствие многомесячной задержки жалованья, образовали войсковую конфедерацию и грозили королю отказом от службы. В случае невыполнения их требований до 14 марта конфедераты обещали покинуть столицу, вторгнуться на территорию Великого княжества Литовского и оккупировать королевские имения (что и было ими осуществлено в июне 1612 г.). В этих условиях часть задач по обороне Москвы взял на себя полк Будзиллы, который в июне 1612 г. был усилен полком хмельницкого старосты Миколая Струся (в сумме они насчитывали от 2500 до 3000 солдат). Струсь принял командование московским гарнизоном[25].

Помимо начавшегося распада Первого ополчения, отрядам под командой Струся благоприятствовала также лучшая, нежели у предшественников, подготовка к службе внутри города. Численность гарнизона, в отличие от случая с отрядами Гонсевского, не была излишне большой. Правда, и условия, в которых начала свою службу вторая смена, были также не те, поскольку солдаты Струся уже не располагали такими запасами продовольствия, какие оставались в Китай-городе после усмирения столицы на рубеже марта — апреля 1611 г. Ситуацию ухудшали неблагоприятные погодные условия, имевшие место весной и летом 1612 г. Будзилло пишет, что была «в недостатке водка, по причине чего великие болезни в силу вошли, то есть цинга»[26]. С явным злорадством он при этом добавил, что из-за отсутствия алкоголя прежде всего хворала именно «москва, что с нами в осаде сидела, ибо, если бы водка, а то нужно было 20 злотых за кварту потому только выложить, что воняла водкой»[27].

Шутки шутками, но нехватка высокопроцентных спиртных напитков, вне всякого сомнения, не была главной причиной снижения сопротивляемости организмов польско-литовско-московского воинства в Москве. Одной из главных был факт, что весна и лето 1612 г. в восточной части Европы были периодом климатических аномалий[28].

При таком положении дел настоятельной необходимостью до осени 1612 г., то есть до давно ожидаемого прибытия Сигизмунда III и королевича Владислава, становилось более или менее регулярное снабжение московского гарнизона продовольствием и подкреплениями. Эти планы перечеркнули князь Дмитрий Пожарский и Кузьма Минин — руководители Второго ополчения, которое в конце августа 1612 г. подошло к Москве. Правда, еще 25 июля отряду ротмистра Якуба Бобовского удалось пробиться в Кремль с несколькими возами зерна, которого, однако, как заметил Будзилло, «только по шапке досталось»[29]. Это была последняя успешная попытка доставить продовольствие гарнизону. В ходе следующей дело дошло до кровопролитных боев войск гетмана Ходкевича с силами Второго ополчения на предпольях Кремля 1 — 3 сентября 1612 г. В руки московских войск, которые нанесли польско-литовским силам тяжелые потери, попал весь транспорт из 400 возов с провиантом[30].

С этого момента судьба московского гарнизона была уже предрешена, в Кремле же стало доходить до ужасающих сцен. Положение гарнизона осложнил тот факт, что во время боёв Ходкевича с войсками Второго и Первого ополчений в Кремль удалось прорваться 600 венгерским пехотинцам Феликса Невяровского, которые, однако, не располагали собственными запасами продовольствия[31].

Из воспоминаний киевского купца Богдана Балыки, который за несколько месяцев до того достиг Кремля вместе с купеческим караваном, следует, что именно они и начали питаться чем попало: «<...> a нас, увъ осаде начал стискати голод, бо пехота, що их было 600, почалы псы и кошки ести»[32]. Солдаты гарнизона, многие с семьями и челядью, а также гражданские — бояре с семьями и службой, купцы — не питали оптимизма по поводу своего будущего. Те, кто ещё имел деньги или драгоценности, могли купить что-то из еды. Беднейшие занимались ловлей всевозможных грызунов, собак и кошек, которых в округе было великое множество. Когда запасы питания кончились и купить его стало вообще невозможно, получила развитие контрабанда. Осаждённые спускали за стены корзины с драгоценностями, но не всегда получали за них еду: «Мнози же рустии людие приходиша нощию к стене града Кремля, и серебра и жемчюгов и свешиваху з града. Рустии же людие емлюще сия и в то место вяжуще только же хлеба и дающе им. Егда же сия уведана быша, и пойманы мнози и наказаны. По сем начаша им вместо злата навязываху за хлеба место камения и кирпичи. И сие им злохирьство преста» — сделал заметку один из очевидцев[33]. Много подробностей о голоде, который уже в середине сентября стал свирепствовать в Кремле и Китай-городе, можно найти в реляции Балыки: «Тогож лета септеврия дня 14, голод велми стал утискати, пехота новая [т. е. 600 гайдуков ротмистра Невяровского — Т.Б.] стала з голоду мерти и мало не вси вымерли, и наша пехота и товариство также все поели; немцы кошки и псы все поели, медъ и зеля, и травою и леда чим живилися, бо все Москва отняла; дорогувля великая стала: селедец был по ползолотого, шкури воловыи перво были по пять золотых, а потом стали по 12 золотых; сыра мандрыку куповали по 6 золотых; хлеб денежный 10 золотых; мы сами куповали калач денежный 7 золотых. Около святои Покровы велми силный голод знял: жита чверть золотых 100, овса чверть 40 золотых, круп кварта 20 золотых; з лободына насеня, як гречанык пеняжный — три золотых. Пан Харлинский, капитан пихотный взял за меринца 500 золотых, а чверть себе отрезал; за корову давали 600 золотых; чверть мяса конского была по 120 золотых. А потом уже голод незносный почал трапити, же пехота и немцы потай почали людей резати и ести. Мы найпершей, идучи от церкви соборной пресвятой Богородыси из службы, голову и ноги человечии у яме нашли, у кайстре (мешке); вязнев московских килканадцать человека пихоте з турмы подавали, тых всех поели; потом у килка дней несли Москва уголе майстером денежным у ворота Миколские. Гайдуки выскочивши з муров, одного порвали и зараз забили и зъели; <...> Пахолика одного, недавно умерлого, из гробу выкопали и изели. Октобря 16 дня выпал снег великий, же всю траву покрыл и кореня, силный и неслыханый нас голод змогл: гужи и попруги, поясы и ножны и леда костища и здохлину (падал) мы едали; у Китайгороде, у церкви Богоявления, где и греки бывают, там есмо и травою живилися, а що были пред снегом наготовали травы, з лоем свечаным [свечным салом] тое ели; свечку лоевую куповали по пол золотого. Сын мытника Петриковского з нами ув осаде был, того без ведома порвали и изели, и иных людей и хлопят без личбы поели; пришли до одной избы, тамже найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский, товарищ Колонтаев, взял; той-же Жуковский за четвертую часть стегна человечого дал 5 золотых, кварта горелки в той час была по 40 золотых; мыш по золотому куповали; за кошку пан Рачинский дал 8 золотых; пана Будилов товарищ за пса дал 15 золотых, и того было трудно достать; голову чоловечую куповали по 3 золотых; за ногу чоловечую, одно по костки, дано гайдуку два золотых и пол фунта пороху — и не дал за тое; всех людей болше двох сот пехоты и товарищов поели»[34].

Смерть от рук теряющих от голода разум убийц из-за угла грозила не только осаждённым (хотя им прежде всего), но также и не вполне осознающим опасность казакам Трубецкого. В свою очередь необычайную решимость проявили те гайдуки, которые предприняли рискованную вылазку за стены Китай-города, чтобы поймать, убить и немедленно съесть одного из неосторожных врагов.

Или другая реляция: на этот раз в смертельной опасности оказался один из солдат гарнизона. «Голод у них несказанно великий; тех, кого они первыми ели, тех уже сейчас не имеют, только шкуры, что с них сковали (пол. — сняли), едят уже, отсюда нечто страшное приключилось, а именно, некий Биковский, молодой человек лет 20 от товарищей из замка отделился и к пехоте заглянул, пехота же сразу его схватила и ну к реке вести, пока товарищи, наконец, крики его не услышав, с трудом его у нее не отбили. Голод — не брат»[35].

Столь же драматично и свидетельство Юзефа Будзиллы, который описал самые страшные минуты голода: «Того же года 14 октября сидельцы, не будучи уже в состоянии голод сносить, послали вновь к пану гетману двух товарищей, пана Ельского и пана Вольского, прося помощь дать на этой неделе, ибо дальше держаться из-за голода не могут, который неслыханный и для описания трудный, о каком никакие хроники и истории свидетельств не дают, чтобы кто-то когда, в осаде будучи, мог его сносить или вообще такой мог наступить, ибо, когда уже трав, корешков, мышей, собак, кошек, падали не стало, колодников поели, трупы, из земли выкопав, поели, пехота сама и друг друга ела и тех, кого хватала. Трушковский, пехоты поручик, двух сыновей своих съел; один гайдук также сына съел, другой — мать свою; товарищ один съел слугу своего; вот так сын — отцу, отец — сыну не отпускали, пан — от слуги, слуга — от пана в безопасности не был; проще говоря, кто кого осилил, тот того и съел, более здоровый — более хилого убрал. О родственнике или товарище своем, если кто другой у кого съел, как о своем наследстве судились, что он был более близкий, чем кто-то другой, чтобы его съесть; подобное дело у пана Леницкого в команде случилось: гайдуки своего сослуживца умершего съели, родич его из другого десятка жалобу ротмистру подал, что я де, как родственник, был более близок, чтобы его съесть, чем кто другой; те же возражали, что мы де более близки для его поедания, так как он с нами под одной командой в одном строю и в одном десятке был. Ротмистр, как novum emergens (лат. — неопытный), не знал, какое решение принять, боясь, как бы сторона, что будет решением недовольна, самого судью не съела, и почел за лучшее из трибунала ноги унести. При таком-то жестоком голоде начались болезни разные, смерти ужасные, так что без страха и плача не обходилось при виде человека, с голоду умирающего, коих много я насмотрелся; он землю под собой, руки, ноги, тело, как мог, жрал, и что хуже, рад бы умереть был, а не мог, камень иль кирпич кусал, прося господа бога, чтобы в хлеб превратил, но откусить не мог. Ох, ох, ох! Замок весь полон, а за замком — плен и смерть. Осада — тяжёлая, а еще тяжелее — выдержать её»[36].

Можно себе представить, насколько упали мораль и дисциплина в отрядах московского гарнизона, если судье в трибунале пришлось решать, кому достанутся останки умершего пехотинца, а основной проблемой едва ли не для всех солдат была не оборона от осаждающего противника, а поиск хотя бы какой-нибудь пищи. В этих условиях усилилось дезертирство. «Множество людей таких было, что добровольно на смерть к неприятелю шли и отдавались; посему, кто на неприятеля спокойного натыкался, тот его в живых оставлял, большинство же бедолаг к извергам попадало, он и со стены то спуститься не успел, а уже в куски бывал порублен», — без какой-либо ноты осуждения вспоминал Будзилло[37].

Дезертиры, которые своё бегство из Москвы не оплатили жизнью, были великолепным источником информации о драме, разыгрывающейся в стенах Кремля и Китай–города. Трубецкой и Пожарский вспоминали, что «...и из города Москвы выходят выходцы руские и литовские и немецкие люди, а сказывают, что в городе московских сиделцов из наряду побивают и со всякия тесноты и с голоду помирают, и едят литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего у них не стало <...>»[38].

Ещё один инцидент, свидетельствующий об упадке дисциплины в отрядах гарнизона, произошёл в резиденции князя Фёдора Мстиславского, в старом дворце Бориса Годунова. В один из октябрьских дней туда вломились «жолнер Воронец и козак Щербина, впадши в дом Федора Ивановича Мстиславского, почали шарпати, ищучи живности, и Мстиславский почал их упоминати; там же некоторый ударил его цеглою (кирпичем) у голову, же мало не умер»[39].

Воронец и Щербина за нападение на Мстиславского были казнены: «Доведался того пан Струсъ, казал обоих поймати: Воронца (как шляхтича. — Т.Б.) стято и поховано, а Шербину обесити казали, который з годину на шубеници не был; пехота зараз отрезали и на штуки зазрубали и изели»[40]. Казака Щербину не спасли даже заслуги, которыми он отличился за время службы в Москве: согласно реляции Будзиллы, именно он 27 сентября пробрался в Кремль с письмом от короля Сигизмунда III[41].

Во второй половине октября голод, дезертирство и упадок дисциплины достигли апогея. Из-за рыскающих банд людоедов передвижение по улицам Кремля и Китай-города после наступления темноты было крайне рискованным. Можно допустить, что не у одного солдата возникала мысль ускорить сдачу обороняемых позиций. Скорее всего, именно к этому времени относится не вполне ясное упоминание о попытке измены, когда некий солдат, находясь в сговоре с противником, должен был сдать одну из кремлёвских башен. Но план этот не удался, а изменник, имя которого осталось неизвестным, был приговорён к смерти, убит, затем сразу порублен на куски и съеден[42].

При таком положении дел Струсь решился на переговоры с Пожарским и Трубецким о капитуляции гарнизона. Несомненно, на такое решение оказал влияние и тот факт, что 1 ноября казакам Трубецкого удалось занять Китай-город[43]. В результате переговоров 7 ноября гарнизон в Москве капитулировал[44].

Того ж дня солдаты Струся и Будзиллы открыли ворота Кремля, через которые туда вступили ратники обоих ополчений. Немедленно был произведён раздел пленников: солдаты полка Струся достались казакам Трубецкого, остальные попали под опеку Пожарского[45]. Казаки Трубецкого не собирались соблюдать условий капитуляции: «(...) пленников в здравии оставить и в уважении иметь», и уже тогда ими началось их ограбление и убийство. Вот фрагмент свидетельства автора «Нового летописца»: «Литовские ж люди, видя свое неизможение и гладъ великой, и град Кремль здавати начаша и начаша уговариватца, что бы их не побилия, полковником же и ротмистром и шляхтам чтобы итти ко князю Дмитрею Михайловичю в полк Пожарскому, а к Трубецкому отнюдь не похотеша итти в полк»[46]. Трудно сказать, вмешался ли тогда кто-нибудь из московских воевод. Сомнительно также, чтобы Пожарский или кто-нибудь из его окружения захотел грудью встать на защиту пленников от жаждущих крови казаков. Т.о., солдаты полка Струся оказались отданы на расправу казакам, и как следует понимать, в течение следующих дней ошалевший от ненависти сброд всевозмозным образом измывался над ними и убивал их. В итоге лишь горстке удалось сохранить жизнь: «Казаки ж весь ево полк побиша, немногие осташа»[47].

Самому Струсю в несчастье повезло, он не был выдан в руки казаков, перейдя под личное «покровительство» Трубецкого. Как королевский полковник он был чрезвычайно ценным пленником, за которого в соответствующее время можно было взять выкуп или обменять его на знатного московита, находящегося в польском плену. «Старосту Струся они вывели из большого дома царя Бориса и заключили его в метохе святого Кирилла, а капитана Симона Харлампиевича (Харлинского — Т.Б.) — в келлии великого Чудовского монастыря (...)»[48].

Будзиллу и солдат его полка разместили под охраной в лагере Пожарского. В тот момент, как записал мозырьский хорунжий, в лагере Второго ополчения пока ещё не дошло до массовых актов насилия по отношению к пленным[49].

9 ноября Пожарский и дворяне начали отправлять группы пленников по городам в провинции. Там, однако, их ожидала трагическая судьба: в Галиче солдат из хоругви Будзиллы полностью истребили, точно так же поступили в Унже с подчинёнными Стравиньского. Зато повезло подчинённым Таляфуса: от перспективы сгнить в подземельях Соли Вычегодской их спасли казаки из отрядов Налевайки и Кшиштофа Песоцкого, чьи загоны в декабре 1612 г. опустошили земли от Белоозера и Вологды до самых Каргополя, Устюга Великого и Соли Вычегодской[50].

Остальных пленников поместили в Нижнем Новгороде (Будзиллу, Стравиньского, Альберта Подбильского, а также некоторых других ротмистров), Балахне (солдат из хоругвей Александра Калиновского и Волынецкого), Ярославле (ротмистров Калиновского и Якуба Хочимского), Ядрине (подчинённых Подбильского)[51].

В Нижнем Новгороде местные точили зубы на Будзиллу, Стравиньского и других пленников, однако твёрдая позиция матери Пожарского, княгини Марии Фёдоровны, оградила их от гибели. Поляков заперли «в темнице (...), в коей сидели они недель девятнадцать, темной весьма, худой и смрадной»[52].

Те, которые выдержали тяготы заключения, оставались в московской неволе до 1619 г., когда согласно Деулинскому перемирию произошёл размен пленными.

Во второй половине ноября войска Сигизмунда III и королевича Владислава дошли до Вязьмы и Фёдоровска, откуда король, узнав о капитуляции московского гарнизона, отправил посольство, которое должно было договориться с московскими воеводами относительно прибытия царя Владислава в Москву. Вести переговоры должны были Александер Зборовский, Анджей Млоцкий, а также Данила Мезецкий и Иван Грамотин. Несмотря на капитуляцию Москвы, информация, доходившая из столицы, вселяла в короля оптимизм: с целью избрания нового царя там собирались созвать Земский собор, некоторые думали о кандидатуре Владислава. В первой декаде декабря посольство, эскортируемое конным отрядом коронного обозного Адама Жолкевского в 1200 человек, добралось до Москвы. Имели место какие-то неформальные контакты с представителями Пожарского и Трубецкого, но всё кончилось оскорблениями в адрес короля Сигизмунда и его сына, а также полуторочасовой схваткой. Королевские послы для себя уяснили, что поддержка кандидатуры Владислава в столице слишком слаба, чтобы рассчитывать на успех их миссии. В Москве верховодили казаки Трубецкого. В этих условиях посольство отправилось в Смоленск, где продолжалась концентрация остальных королевских войск. 1612 год подходил к концу[53].

В польско-московских отношениях рубеж 1612 — 1613 годов стал завершением одного этапа борьбы между двумя государствами и началом очередного её акта, который закончится неудачным походом королевича Владислава за шапкой Мономаха и перемирием в Деулине.

Однако это тема для другого рассказа.

--------------------------------------

^* Перевод с польского — А.Б.Плотникова.